Всего в 200 километрах от Петербурга в домах царит мертвенная тишина. Пока бурная уличная жизнь у людей по всей стране проходит в полутора комнатах, рядом с ними соседствуют места, в которых домашний очаг больше не загорится никогда. И если первое явление — обратимая драма последних 30 дней, то второе — бесповоротная трагедия прошедших 30 лет. Русская деревня умирает. И умирает она без температуры и кашля. Единственный симптом ее болезни — это беспробудная сельская хтонь, от которой не спасает ни одна вакцина. Совместно с «Радио Джеппа» проект «Экседра» отправился в опустевшие псковские деревни на поиски настоящей «русской смерти». «Карповка» публикует результаты этого путешествия.
Двухполосная федеральная трасса «Нарва», в обычное время заполненная вереницами грузовиков и микроавтобусов, сейчас свободна. В сторону закрытой эстонской границы сейчас ехать особенно некому, да и не за чем. Слева от этой европейской трассы течет невзрачная дорога с почти лагерным именем 41к-188, асфальт на которой обрывается уже через несколько километров пути: пути, за которым прерывается не только дорожное покрытие, но и жизнь.
По весне и по осени местные дороги превращаются в грязевое месиво, в котором вязнут даже неубиваемые УАЗы
Смерть и дорога, пожалуй, вообще главные величины для деревень Залесья, как по старой памяти называют северные волости Псковщины. Ныне те, кого как-то связывает это название, либо доживают свой век среди пустующих соседских дворов, либо, вырвавшись далеко за пределы местных лесов, думают о насущных проблемах в Ленинграде и Риге.
Думают люди в Ленинграде и Риге, что смерть это то, что бывает с другими
И как бы разделенные дорогами родственники ни старались крепить семейные узы, увы, слишком часто единственным поводом для возвращения в Залесье становятся похороны. В основном приезжают хоронить оставшихся на селе стариков. Но иногда из городов везут хоронить и их уже отнюдь не молодых детей. По весне и по осени местные дороги превращаются в грязевое месиво, в котором с легкостью вязнут даже неубиваемые УАЗы. Похоронная процессия из города может перерасти в траурное ожидание помощи застрявшей с гробом посреди леса машине.
За последние 30 лет живых людей в здешних местах стало меньше в 2 раза. По убыли населения Псковская область уступает только депрессивным районам бескрайнего Крайнего Севера. Вообразите себе поселок, в котором опустел каждый второй двор, и вы в точности представите себе одно из десятков разбросанных по опушкам селений Псковщины.
Каждый второй двор на Псковщине стоит пустым
Радолицы, Бор, Новополье. В названиях этих деревень читается местная специфика, растущая из близости прибалтийских и белорусской культур. Первые дворы в Боре появились задолго до прихода московских князей, в те далекие времена, когда Псков был еще гордой республикой. Тогда же, во времена кровавых походов Ивана Грозного, эти дворы впервые опустели. За 500 лет залесские деревни переживут еще не одну войну, голод и эпидемию, прочувствовав на себе всю тяжесть колеса русской истории.
Пятисотлетние деревни умирают, не имея перед собой ни малейшего оправдания
Тем страшнее, что теперь, спустя полтысячелетия, красная нить, пронизавшая десятки поколений со своими незыблемыми традициями и суевериями, со своими думами и печалями, сменявшимися неизменной радостью рождения первенца, нелепо и бессмысленно обрывается. И если сибирская деревня Матерая была насильно затоплена искусственной громадой ГЭС на реке Ангаре, то залесские Радолицы и Новополье вдоль скромной речушки Яня умирают, не имея перед собой никакого оправдания. Умирают так же, как и их жители: естественно, тихо и неумолимо.
Агония населенных пунктов началась не сразу. Свое северное здоровье псковские деревни подорвали задолго до «лихих 90-ых», на которые принято списывать все невзгоды 00-ых. Сталинские времена «большого скачка» стали «великим переломом» для хребта привычной жизни. Сначала закрылись обезглавленные залесские храмы, стены которых помнили Смуту. А потом вместе с церквями в колхозах закрыли бывших прихожан: без земли, без прав и без паспортов.
В прохладных широтах исторически принято вести коллективное хозяйство, в отличие от солнечных украинских просторов. Но спастись от коллективного насилия здешним деревням это не помогло: иных отселяли на сельские отшибы, у других забирали последнее зерно, третьих — отправляли далеко за пределы Залесья, куда нога ни одного деревенского еще не ступала. Уже после, в 1950-ые, многие из них возвращались. С женами, с детьми. И с глубокой обидой на своих односельчан.
Поломанные судьбы в ХХ веке разнеслись далеко за пределы Псковской области
За десятилетия колхозного строя старые привычки накопления и сбережения личных вещей только укрепились. Крестьяне компенсировали желание иметь что-то «свое» собирательством и охотой на все вещи, которые могли показаться нужными, даже будучи абсолютно бесполезными. «Чтоб было». Дубовые сундуки обросли жестяными коробками из-под городских товаров, красивыми бумажными упаковками и стеклянными банками, в которых законсервировались воздух и время.
«Дай вам Боже, что нам не гоже»
На место заколоченных белых церквей и воскресной литургии в деревни пришли сельские школы и мембранные радиоприемники, которые заглушили местные псковские говоры звонким старомосковским диалектом. Очень быстро выросшие на советских учебниках русского языка дети стали покидать своих выросших на псалтыре родителей, начиная непривычную и новую жизнь в Великих Луках, Пскове, Калинине-Твери, Новгороде: чем дальше и промышленнее, тем чудеснее и удивительнее.
«С чего начинается Родина?»
В 1990-ые обветшавшие за десятилетия храмы открыли.
«Тогда церкви стали ломать все. Это все плохо нам было. Ну а сейчас стали восстанавливать. Хорошо. В церковь ходим молиться. Церковь — она церковь», — говорила в 1996 году в предвыборном ролике Бориса Ельцина 94-летняя Фросинья Артемовна.
А спустя 10 лет рядом с подкрашенными храмами закроют уже дышавшие на ладан школы, учеников для которых в деревнях не осталось. Так течение жизни в Новополье вернулось на круги своя. Только новых людей для этой старой жизни уже не оказалось.
Время берет свое в пустующих без обитателей домах: от влаги и сквозного ветра сползают заплесневелые химические обои на стенах, некогда с большой гордостью поклеенные поверх бревенчатых стен, оголяя первородную псковскую архаику. Не выдерживает ни стекловата, ни полиэтилены, ни поликарбонаты, остается только вековая залесская древесина.
Продукты советской промышленности очень причудливо прикладывались местными жителями к традиционным предметам бытового уклада. Дешевая полиграфия с изображениями церквей стала соседствовать со столетними писанными иконами, а неизменные прядильные колеса встречались с тяжелыми швейными машинками.
Желание и умение украшать жизнь своими руками здесь проявили себя в резных палисадниках, в домотканных гобеленах и скромных белых занавесках на уже разбитых окнах, некогда державших тепло старинной русской печи.
«Здесь как будто война прошла без войны. Дома пустуют, а потом разваливаются, все вымерли. Жалко, такие места красивые! Чего людям не жить?», — говорили в 2010-ых оставшиеся в немногочисленных обитаемых дворах жители.
Война тоже наложила свой железный отпечаток на память здешних мест. Псковщина прожила в оккупации больше 3 лет — дольше, чем большинство других подпавших под военный каток регионов. За это время сгорело почти 4 тыс. сел и деревень.
Часть селений войну пережила относительно спокойно.
«Немцы сильно не лютовали, лютовали больше полицаи из местных», — вспоминал уже ныне покойный деревенский житель Савелий Иванович.
Тогда же ненадолго открылись церкви. Служить в них приехали священники Псковской православной миссии, в проповедях которой вместе с молитвами за спасение России благословлялось немецкое оружие.
Верования местных вообще издавна были результатом смешения христианства с разными причудливыми языческими формами, самыми знакомыми из которых вспоминаются обычная кованная подкова у входа в дом, да ветки целебных трав, развешанных по стенам. Когда-то, пока в них верили, они еще обладали некой сакральной силой. Но теперь защищать от сглаза и порчи всем этим предметам культа некого.
Вместе с исчезающими людьми рассеивается и бытовое колдовство
Развитой социализм подарил уже уставшим удивляться крестьянам телевидение и собственные проигрыватели пластинок, окончательно связав жителей псковской глуши с «большой землей» от Москвы до самых до окраин. Так колхозники Залесья осознали себя частью огромной мессианской Родины, со своими новыми канонами и мифами, одной на всех победой, такой близкой и далекой Брестской крепостью-героем и где-то очень нужной Байкало-Амурской магистралью.
В 1986 местные неожиданно для себя услышали о существовании Чернобыльской атомной станции. Радиоактивное облако из той самой солнечной Украины накрыло Псковскую область вместе с соседними Новгородом и Ленинградом. Тысячи невидимых радиоактивных частиц равномерно осели на домах, колхозной технике, автомобилях, велосипедах, самодельных занавесках.
Для заражения залесских деревень масса этих частиц была, конечно же ничтожной, и в отличие от сел украинского Полесья о радиационном фоне здесь все забыли так же быстро, как и узнали о нем. Но, видимо, чернобыльского облака хватило для того, чтобы течение времени в псковских дворах замерло навечно. С 1986 в Боре и Радолицах мало что изменилось: все те же отечественные телевизоры с тугими кнопками, всё те же рижские радиолы, обитые качественной лакированной фанерой.
На местных дворах можно увидеть некогда немыслимое: брошенные добротные автомобили. «Москвичи», когда-то последней модели, «Жигули», «УАЗы», тяжелые «ЗИЛы». Чем меньше живых остается в Новополье и других селах, тем больше ржавеющие и гниющие машины роднят зону вымирания Псковщины с Зоной отчуждения далекой Киевщины.
Вещи здесь оставлены без особой надежды на чье-либо возвращение. Металл в Залесье не фонит. Но при виде брошенного детского велосипеда «Орленок» в ушах стоит звон мертвенной тишины.
Как и все здесь, этот ржавеющий литовский велосипед больше никогда никому не будет нужен
Только по едва заметным деталям еще можно понять, что жизнь в уже пустующих домах, продолжала свой вялый ход после 1986. Плакат на девятую годовщину гибели Виктора Цоя висит безмолвным свидетелем времени.
Цой жив даже в мертвых домах
Люди до сих пор живут здесь. Вернее, доживают, окруженные брошенными домами и зарастающими бурьяном полями. Разваливающиеся избы стоят подобно семейным надгробиям. Рядом с некоторыми стоят стаканы, как на могилках. У местных не принято брать что-либо из бесхозных домов. Забирать с них вещи, как и с кладбища, нехорошо. Да и брать, собственно, нечего.
В живых домах ценностей тоже практически нет. Последние колхозы умерли здесь еще в начале 2000-ых, единоличное фермерство убито в зародыше бюрократическим прессом, почта и сберкасса стоят заколоченными, транспорт сюда не ходит, а до ближайшей больницы десятки километров невыносимой дороги. Кроме церкви и маленьких магазинов с водкой и продуктами в деревнях не осталось больше ничего ни для поддержания физических сил, ни для сохранения духовных.
Радолицы, Бор, Новополье еще не умерли окончательно. Но симптомы хронической хтони обостряются, иногда перерастая в приступы бессмысленного безумия. Скоро деревни Залесья, лишившись последних своих детей, отмучаются и замрут в безмолвии навечно. Но пока изредка псковские села ещё немного привстают с постели, когда к ним приближаются очередные незнакомцы не из местных с фотоаппаратами и записными книжками на руках, чтобы зафиксировать «смерть русской деревни».