«Питерский тунеядец» в деревне: воспоминания 

В 1963 году Бродский был арестован по обвинению в тунеядстве, приговорен к пяти годам административной ссылки и выслан в Архангельскую область (1964 год). В деревне Норенской Коношского района Архангельской области Иосиф Бродский прожил полтора года (с 25 марта 1964 года по 4 сентября 1965-го). В ссылке поэт впервые в жизни соприкоснулся не с городской, а с крестьянской Россией.

В Норенской поселили поэта в избу Таисьи Ивановны Пестеревой. В прошлом веке эту избу срубил прадед Таисьи Ивановны, с тех пор ее не перестраивали. Сейчас на доме висит памятная доска. Комната, в которой жил Бродский, маленькая — четыре шага на пять. Стены обшиты широкими досками, пол из грубых еловых плах. В комнате только диван и стол. Правда, пожил Бродский у Пестеревой всего три дня: март был холодный, а у хозяйки что-то с печкой случилось. Переселился в избу напротив, тоже к Пестеревым: Константину Борисовичу и Анастасии Михайловне (бабе Насте). У них поэт и прожил полтора года своей ссылки.

Работал «питерский тунеядец» в совхозе «Даниловский». Сначала его назначили разнорабочим: навоз разгребать, камни с полей выкорчевывать, жерди для изгороди заготовлять, телят пасти. Старожилы Норенской вспоминают, что работник из него был плохой. В деревне Бродского считали чудаком и работу поручали самую примитивную. В стихотворении поэта, написанном в августе — сентябре 1964 года, упоминается коношский тракторист Александр Кузьмич Булов, вместе с которым работал Бродский:

А. Буров — тракторист — и я,
сельскохозяйственный рабочий Бродский,
Мы сеяли озимые — шесть га…

Летом 1965 года Бродский познакомился в районной библиотеке с коношанином Владимиром Черномордиком. Владимир Михайлович помог Бродскому устроиться разъездным фотографом в Коношский комбинат бытового обслуживания. Это сейчас от Коноши до Норенской рейсовый автобус идет полчаса. А в 1960-е годы не было ни автобуса, ни асфальтовой дороги. Два десятка верст Бродский преодолевал где пешком, где в кузове попутного грузовика. Позже из Ленинграда ему прислали гоночный велосипед, на котором поэт каждый день ездил в Коношу и обратно. Многие свои фотоработы Бродский дарил местным жителям. Коношане и помнят его как фотографа.

Зарабатывал мало, поэтому посылки с продуктами и деньги, отправляемые друзьями, очень его выручали. По воспоминаниям почтальона Ждановой, писем и посылок Бродский получал много. Анна Ахматова лично собирала посылки для своего молодого друга.

Самой главной бедой, постигшей Бродского в деревне, было одиночество, которое обрушилось на него после богемной городской жизни. Спасали книги. Часть из них он привез с собой, что-то посылали друзья, какие-то книги брал в Коношской библиотеке. Именно в ссылке Бродский обратился к творчеству Роберта Фроста, а от него ко всей англо-американской поэзии. В глухой северной деревне Бродский познакомился с поэзией Джона Донна — представителя барочной школы английской поэзии. Здесь он впервые открыл своего кумира американских лет Уистена Одена.

Особой радостью для Бродского стали визиты в Норенскую его друзей. Это были известные теперь литераторы Гордин, Рейн, Найман, Ефимов, Азадовский, Мейлах и другие. Приезжали родители, навещала поэта и его любимая девушка — Марина Басманова.

Как о поэте местные жители смогли узнать о Бродском в 1965 году благодаря публикации в районной газете «Призыв» двух его стихотворений: «Трактористы на рассвете» и «Осеннее» (в собрание сочинений Бродского это стихотворение вошло под названием «Обоз»).

Живя в Норенской, Иосиф Бродский написал много прекрасных лирических стихов: «К Северному краю», «Дом тучами придавлен до земли», «Колыбельная», «Песня», «В деревне Бог живет не по углам», «Народ». Стихи, увидевшие свет на Севере, вошли в знаменитые сборники «Остановка в пустыне» и «Фонтан». Судя по датам, в Норенской делались наброски и фрагменты большой поэмы «Горбунов и Горчаков». По существу, именно в Норенской завершилось формирование Бродского как крупнейшего русского поэта второй половины XX века.

Природа и люди маленькой деревни оказались важной вехой на жизненном пути будущего лауреата Нобелевской премии. «Те два года, которые я провел в деревне, — самое лучшее, по-моему, время моей жизни», — не раз говорил он своим собеседникам.

Пребывание в северной ссылке во многом определило его жизненную позицию: «Я был тогда городским парнем и, если бы не эта деревенька, им бы и остался. Возможно, я был бы интеллектуалом, читающим книги — Кафку, Ницше и других, эта деревня дала мне нечто, за что я всегда буду благодарен КГБ, поскольку, когда в шесть часов утра идешь по полю на работу, и встает солнце, и на дворе зима, осень или весна, начинаешь понимать, что в то же самое время половина жителей моей страны, половина народа делает то же самое. И это дает прекрасное ощущение связи с народом. За это я был безумно благодарен — скорее судьбе, чем милиции и службе безопасности. Для меня это был огромный опыт, который в какой-то мере спас меня от судьбы городского парня».

Осенью 1965 года благодаря вмешательству видных деятелей отечественной и мировой культуры Бродский был освобожден досрочно. В сентябре приехали за ним в Норенскую два молчаливых милиционера и увезли с собой. На прощанье поэт пообещал Т. И. Пестеревой вернуться и помочь выкопать картошку. Не вернулся. В конце 1960-х годов Таисья Ивановна получила письмо из Ленинграда, а в нем крестик на цепочке. И долгое время потом поэт поддерживал связь с жителями деревни.

Так в географию Бродского наряду с Ленинградом и другими знаменитыми местами на земле вписалась маленькая деревенька Норенская.

По воспоминаниям Иосифа Бродского:

Цит. по: Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998.

«В Коноше меня расконвоировали. Начальником отделения милиции там был майор Одинцов, как сейчас помню. Единственный, по-моему, приличный человек, которого я встретил в этой системе. Сейчас-то он, наверное, в отставке или мертв. Потому что при той жизни, я думаю, долго протянуть нельзя. Совершенно замечательный человек был. Ну вот. И он послал меня, как и всех других высланных, искать работу в окрестных деревнях... Нам говорили: вот поезжайте туда-то и поговорите — если вас возьмут на работу, мы вас, что называется, поддержим. И так я нашел себе это самое село Норенское Коношского района. Очень хорошее было село. Оно мне еще и потому понравилась, что название было похоже чрезвычайно на фамилию тогдашней жены Евгения Рейна…

...работа там какая — батраком! Но меня это нисколько не пугало. Наоборот, ужасно нравилось. Потому что это был чистый Роберт Фрост или наш Клюев: Север, холод, деревня, земля. Такой абстрактный сельский пейзаж. Самое абстрактное из всего, что я видел в своей жизни. Могу говорить исключительно про ощущения. Прежде всего, специфическая растительность. Она, в принципе, непривлекательна — все эти елочки, болотца. Человеку там делать нечего ни в качестве движущегося тела в пейзаже, ни в качестве зрителя. Потому что чего же он там увидит? И это колоссальное однообразие в итоге сообщает вам нечто о мире и о жизни…

…(о белых ночах) Совершенно замечательные! Они вносили элемент полного абсурда, поскольку проливали слишком много света на то, что этого освещения совершенно не заслуживало. И тогда вы видели то, чего можно в принципе и вообще не видеть дольше, чем нужно…

...туда приехал как раз весной, это был март—апрель, и у них начиналась посевная. Снег сошел, но этого мало, потому что с этих полей надо еще выворотить огромнейшие валуны. То есть половина времени этой посевной у населения уходила на выворачивание валунов и камней с полей. Чтоб там хоть что-то росло. Про это говорить — смех и слезы. Потому что если меня на свете что-нибудь действительно выводит из себя или возмущает, так это то, что в России творится именно с землей, с крестьянами. Меня это буквально сводило с ума! Потому что нам, интеллигентам, что — нам книжку почитать, и обо всем забыл, да? А эти люди ведь на земле живут. У них ничего другого нет. И для них это — настоящее горе. Не только горе — у них и выхода никакого нет. В город их не пустят, да если и пустят, то что они там делать станут? И что же им остается? Вот они и пьют, спиваются, дерутся, режутся. То есть просто происходит разрушение личности. Потому что и земля разрушена. Просто отнята…

Сначала (поселился) — у Анисьи Пестеревой. Как же ее по отчеству? Боже правый, совершенно забываю. А потом — у Константина Борисовича Пестерева и его жены Афанасьи Михайловны. Они жили в двух избах: летом в летней, а когда зима наступала, они переселялись в зимнюю избу. И, поскольку мне не так уж много пространства и надо было, я снимал у них зимой летнюю избу, а летом — зимнюю…

…(об оплате за дом) Ну, гроши: рублей сто, то есть десятку новыми. Константин Борисович у меня все равно забирал эти деньги вперед — на бутылку, да? Замечательный человек был. Вообще вся эта деревенская публика — за исключением одного дегенерата-бригадира — была совершенно замечательная. А бригадир этот, кстати, не в этой деревне и жил…

...там четырнадцать дворов всего и было. Но я вот что скажу. Когда я там вставал с рассветом и рано утром, часов в шесть, шел за нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час по всей, что называется, великой земле русской происходит то же самое: народ идет на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность к этому народу. И это было колоссальное ощущение! Если с птичьего полета на эту картину взглянуть, то дух захватывает. Хрестоматийная Россия! Ну разумеется, работа эта тяжелая, никто работать не любит, но люди там, в деревне, колоссально добрые и умные. То есть не то чтобы умные, но такие хитрые. Вот что замечательно...

…(об отношении к нему северян) Совершенно замечательно! Видите ли, у них там ни фельдшера не было, ничего. А у меня лекарства с собой кое-какие были. И я как мог их подлечивал — знаете, из старых своих медицинских амбиций. Давал им болеутоляющее, аспирин. Ничего этого у них там не было. Или за этим добром надо было ехать километров тридцать. Не всякий день поедешь. Потому что дороги, как полагается, чудовищные. У них ведь там и электричества не было, никаких там «лампочек Ильича». Керосин, свечи... Красиво очень... Особенно зимой, по ночам…

...Сначала они думали, что я шпион. Потому что кто-то услышал по Би-Би-Си передачу — их можно было поймать на приемнике «Родина», который работал на батареях, знаете? И, значит, пустили слух, что я шпион. Но потом они поняли, что нет, совсем не шпион. Тогда они решили, что я за веру пострадал. Ну, это была с их стороны ошибка, и я объяснил им, что это не совсем так. А потом они просто привыкли ко мне, довольно быстро привыкли. В гости приглашали. И когда я оттуда по освобождении уезжал, то прощались со мной, я должен сказать, довольно трогательно…

...там существовал магазин, сельпо, где продавались хлеб, водка и мыло, когда его привозили. Иногда появлялась мука, иногда — какие-то чудовищные рыбные консервы. Которые я один раз попробовал и — какой я ни был голодный — доесть никак не смог. Магазин этот, пока я там был, обновили. И вот я помню — абсолютно пустые прилавки и полки, новенькие такие. И только в одном углу — знаете, как в красном углу иконы? — сбились буханки хлеба и бутылки водки. И больше ничего нет!

...это ведь был животноводческий совхоз, они там выкармливали телят. Но мяса этого они никогда не видели. Только если теленок сломает себе ногу, то его, чем с ним возиться, прибивают. Тогда составляется официальный акт, шкуру с теленка снимают, а мясо раздают населению. И еще, если кто кабана держит, то кабана можно заколоть. Так и живут...

…(про письма) Да, и даже довольно много. И сам я писем писал довольно много... Они, конечно, перлюстрировались, но мне это было как-то все равно. Ну в ряде случаев я выражался обиняками, но это было даже приятно, поскольку ускоряет развитие метафорических систем. Такие вещи всегда полезны для языка, тем более для литератора…

...письма мне приходили на деревню, как и всем остальным. (Отправлял) обыкновенно с почты, но иногда, если возникала оказия, передавал шоферу. Тогда он бросал на железнодорожной станции. Это вроде бы увеличивало шансы, что письмо дойдет по назначению. Но районы-то эти — Коноша, Няндома, Ерцево — традиционно лагерные. Так что там вся корреспонденция в той или иной степени находилась под наблюдением…

…(про наблюдение) Раз или два в месяц приезжали ко мне устраивать обыск из местного отделения.... Два человека приезжали на мотоцикле, входили ко мне в избу. Замечательная у меня изба была, между прочим. Отношения — самые патриархальные. Я понимал, зачем они приехали. Они: «Вот, Иосиф Александрович, в гости приехали». Я: «Да, очень рад вас видеть». Они: «Ну, как гостей надо приветствовать?» Ну, я понимаю, что надо идти за бутылкой. Возвращался я с бутылкой минут через сорок-пятьдесят, когда дело было уже сделано. Они уже сидели всем довольные, поджидали меня. Да и что они могли понять во всех этих книжках, которые там валялись? Тут мы садились и распивали эту бутылку, после чего они уезжали. Он весьма примечателен, этот повальный алкоголизм, в который все государственные программы и начинания в России в итоге и упираются. Это, конечно, и грустно, и чудовищно. Но, с другой стороны, что ж с этим поделаешь? И по крайней мере что-то человеческое все-таки в людях оставалось благодаря этому... И потому я в принципе предпочел бы, чтобы начальники — там, наверху — были алкашами, а не трезвенниками…

…(про спиртные напитки) Вы знаете, не очень (пил). Не очень. Потому что водка там была чудовищная, няндомской выделки. То есть чистая табуретовка, поскольку делали ее из древесного спирта. Ее если взболтнешь, она становилась белой как молоко. И вот такую страшную водку народ там пил…

...Никакой (сексуальной жизни)... более или менее. ...Ну, руки, конечно, шли в ход. Но в общем — главным образом воздержание. Иногда хозяин мой мне говорил: «Иосиф Александрович, поезжай в Коношу!» А я туда выезжать имел право, только получив специальное разрешение от милиции. Вот я ему и отвечаю: «Ну чего я туда поеду, Константин Борисович?» — «Там клуб, девки... Поезжай, поезжай! Лучше будет!» А там в клубе у местных действительно происходило некоторое сексуальное движение: приезжали шофера, и все эти брошенные бабы находили себе применение. А вообще-то там шел такой колоссальный инцест, inbreeding. Потому что там всего-то две или три фамилии, все друг с другом находятся в какой-то родственной связи. Ну, у бабы мужик в поле, а в это время к ней председатель сельсовета бежит. Все про это знают, но приличия тем не менее соблюдаются. Мужик, например, идет в поле не просто, а телефонограмму передать. Хотя в деревне телефона никакого нету, а есть только вертушка такая…

...Дом, в котором я жил большей частью, стоял на самом краю деревни, на отшибе. И от меня до этой речки (Норежки) было ближе всего. Речка-то эта была шириной с эту комнату, и даже поуже. Только и дела что мостик... Отсутствие горизонта сводило меня с ума. Потому что там были только холмы, холмы бесконечные. Даже не холмы, а такие бугры, знаете? И ты посреди этих бугров. Есть отчего сойти с ума. И если вернуться к нашему давешнему разговору, то родной город чем особо приятен — тем, что там огромные просторы, да? Стоишь на Литейном мосту — и все, что творится за Троицким мостом, это уже конец мира. Или наоборот — выход в новый мир. И, конечно, солнце заходит за горизонт, а ты балдеешь от этого. Но в этом кроется опасность банальной интерпретации. Ты смотришь на закат и видишь в нем знамение. И тебе невдомек, что все эти невероятные краски связаны с пространством, с преломлением света. Это, знаете ли, колоссально интересное явление…

...Мне присылали книги, и довольно много. С книгами было все в порядке. Когда я освободился, то увез с собой в Ленинград сто с лишним килограммов книг…

...(писал стихи) ...довольно много. Но ведь там и делать было больше нечего. И вообще, это был, как я сейчас вспоминаю, один из лучших периодов в моей жизни. Бывали и не хуже, но лучше — пожалуй, не было…»