Ленинградец о Петербурге. Петербуржец о Ленинграде 

На прошлой неделе город отметил юбилей освобождения от вражеской блокады. Этот день вновь напомнил о феномене «Ленинграда» в ряду четырех городских имен. Всякий раз, меняя имя, город становился иным. Эта метафизика меня всегда интересовала, волновала. Уже давно в одном из петербургских журналов я поместил небольшое эссе, которое может объяснить и сегодняшние рассуждения: ведь мои родные были и петербуржцами, и петроградцами, и ленинградцами, а сам я — ленинградец и петербуржец. Значит, могу играть сам с собой на шахматной доске, к примеру, Дворцовой площади, поворачивая ее то черными, то белыми фигурами в диалоге о том, что думает о Ленинграде петербуржец, а что — о Петербурге ленинградец.

Петроград? Не знаком. Лишь из рассказов родных — общее ощущение опустошенности, тревоги и какой-то черноты. Город без цвета. В Петрограде не может быть белых ночей…

Ленинград? Это детство. Родители — живы и еще не старые. Погибшие родственники еще близки — в воспоминаниях, фронтовых письмах и фотографиях. Все конкретно, много деталей. Черный буксир на Неве «ломает» длинную трубу перед мостом и протяжно кричит. Обледеневшие поленницы во дворах — наши «детские площадки». Велосипед — роскошь и событие: катаются все по очереди. Приходя в гости со своими стульями и табуретами, рассаживаются в два-три ряда соседи по большой ленинградской коммуналке — смотрим в голубой экран первого телевизора. Слова «честность», «порядочность», «дружба», «Родина» не потеряли своего смысла. Блокада еще близка, и это, похоже, для ленинградцев — навсегда, как навсегда — гордое ощущение независимости и личной причастности к победе над злом. Город постоянного мая…

Петербург, Санкт-Петербург? Звучит красиво и справедливо, но все как-то трудно привыкнуть. Наверное, все лучше, чем было, но оценить почему-то трудно. Все меньше ленинградцев и еще меньше тех, истинных петербуржцев. В собственной судьбе меньше встреч — больше расставаний. Город же постепенно теряет свои конкретные черты и становится на расстоянии сплавом серебра и золота — золота прекрасных панорам и ансамблей, шпилей, куполов, вплавленных в серебро невских вод и северного неба.

Это судьба: раствориться и стать его частью — Петрограда-Ленинграда-Петербурга.

Быть может, этим признанием я объясняю себе, почему и зачем отдал я городу десять лет жизни, с 1994 по 2004 годы трудившись в должности главного художника Санкт-Петербурга. Итак, условимся, что говорю я сам с собой о городской среде, архитектуре, наследии, то есть не выхожу за рамки, заданные профессией.

П. – Вы, старые ленинградцы, прямые наследники Санкт-Петербурга. Вы должны помнить доставшийся от родителей и дедов город, можете сравнить его ипостаси: что он приобрел, а что утратил…

Л. – Да и вы, новые петербуржцы, тоже были ленинградцами. Ваше детство прошло в еще не изменившемся городе. Это позже, когда возмужали, вы взялись за дело. Вопрос лишь — вовремя ли, и за доброе ли дело?

П. – Мы уважаем и любим вас и наш общий дом. Но все же согласитесь, Ленинград — порождение уходящей эпохи. Города меняются медленно. Посмотрите, сколько еще рудиментов «Петербурга Достоевского» и «блокадного Ленинграда»: все эти мрачноватые дворы-колодцы, продуваемые обшарпанные парадные…

Л. – Это так. Но это и закоулки души еще не вконец огламуренного города. И в них так много судеб, историй, правды… Истреби все это, исчезнет и Санкт-Петербург, и Ленинград, останется лишь глянцевый открыточный вид, с которого не отвести глаз ни вправо, ни влево без опасения встретить уродливое новаторство… «Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке». Эти строки Арсения Тарковского о другом, но, увы, они в полной мере применимы к петербургской действительности, к маниакальному стремлению «осовременить», «улучшить» город. Мне кажется, что решения петербургских властей в деле градостроительства и благоустройства должно отличать то же, что отличает Петербург от иных европейских городов. Петербург — не копия, не слепок, скорее — сон, видение о Европе, которую Петр Великий, подобно Зевсу, похитил и через Балтику доставил на берега невской столицы. Здесь, в дельте Невы, европейское градостроительство ожидал другой размах. Возможно, не следует и сегодня вступать в клуб соответствия принятым стандартам, мельчить задачи и унижать себя то банальным небоскребом, то безжизненной застройкой в самом центре исторического города.

П. – В последнее время накал градозащитной активности может и не снизился, однако не покидает ощущение собственной, да и общей нарастающей усталости от безответного разъяснения очевидных и общепринятых, казалось бы, истин: не обижать слабых, не брать чужого, почитать предков, не разрушать творения рук человеческих. Дома же бессловесны (вернее — молчаливы), и что они могут противопоставить нежелающим слушать молчание города и слышать голос горожан. Многочисленные реконструкторы ведут себя так, словно в истории их семей не было блокады, никто не защищал родной город, не сложил за него голову, не покидал родной кров и не плакал на его развалинах. Сегодня ленинградцам приходится плакать на развалинах петербургской культуры в большей степени, чем «новым петербуржцам». По замечанию Иосифа Бродского, «основная трагедия русской жизни заключается в колоссальном неуважении человека к человеку». «Да кто он такой, чтобы…» (далее — все, что угодно). Это в высшей степени актуально в контексте отношения «людей, принимающих решения», к ленинградцам-петербуржцам, да и к самому городу. Действительно, чем можно мотивировать свое несогласие со строителями бездарных небоскребов, банальных коробок в панорамах Невы и перспективах каналов, с разрушителями «прекрасного старого», по словам Бенуа, масштабов, видов, фасадов, самой глубинной ткани исторического города? Добужинским и тем же Бенуа, Остроумовой-Лебедевой, Пакулиным? Пушкиным, Мандельштамом, Бродским, Кушнером? «Полюби этот маленький скверик, этой крыши заржавленный склон, этот сад, этот мир, этот берег на краю океана времен». Полюбить эту рухлядь?! Да они просто смеются и над нами, и над павшими за Ленинград, за Петербург. Становится ясно: как людские души — поле битвы Бога и Антихриста, так и душа Петербурга — поле битвы Добра и Зла.

Л. – Каждая эпоха пишет свой текст. Плохо, когда перечеркивается написанное ранее. Но принципиально недопустимо искажать и вымарывать священные тексты. Для Петербурга такими посланиями являются основополагающие принципы градостроительной гармонии, где главное и второстепенное, общее и частное, акцент и фон нашли свое незыблемое место, подобно тому, как это было организовано в античных городах. Один из крупнейших петербургских художников второй половины XX века, академик Андрей Мыльников всегда указывал ученикам на эту особенность, называя Санкт-Петербург самым античным по сути городом нашего времени.

О «небесной линии города на Неве» писал академик Дмитрий Лихачёв. В городском силуэте, гармонии протяженностей, редких вертикалей и еще более редких контрастных пространственному фону акцентных масс архитектурных ансамблей зашифрован пульс, «кардиограмма» Петербурга. «Всплески» городского силуэта, как правило, несут возвышенные послания, равно устремленные к Небу, обществу и личности каждого петербуржца. Давно утрачено благоустройство и характер того, прежнего, настоящего Санкт-Петербурга. Однако еще жива в памяти пришедшая на смену и, может быть, наиболее чистая, своеобразная и пронзительная средовая культура Ленинграда, закаленная его блокадным подвигом. Все труднее разглядеть следы ушедших времен в облике принаряжающегося Петербурга нашего времени. Мне представляется, что причины достоинств и недостатков эстетики благоустройства скрыты в известном противоречии двух ипостасей сегодняшнего города. Его имперская, столичная сущность, как и прежде, стремится к общественному благу, к выражению вечных идей через обобщения, крупные планы и формы, избегая суетной мелочности. Активизировавшееся же в 90-е и нулевые годы купеческое, мещанское начало, далекое от аристократизма, напротив, настойчиво стремится самовыразиться, конкретизируя личный вклад, утверждая личный вкус и обслуживая измельчавшие ценности.

П. – Год за годом мы привыкаем к подмене понятий, где за истину выдается суррогат. Мне представляется, что понятия и самобытности, и гармонии неразрывны с понятием самоидентификации личности в иерархически устроенной городской среде, покидая пределы которой, человек явно ощущает момент перехода в иные культурные пласты. Драма Петербурга, на мой взгляд, заключается в том, что сама историческая среда не без нашей помощи постепенно покидает город, унося традиционное чувство гордости и оставляя горечь и разочарование в сердцах ленинградцев.

Продолжение «диалога» следует…