Атланты могли бы такими не быть 

Николай I привлек к строительству Нового Эрмитажа немецкого архитектора Лео фон Кленце. Тот приехал в Петербург в начале 1839 года, за два месяца пребывания в нем подготовил два варианта планировки будущего музея и укатил в Мюнхен. 23 июля того же года император Николай Павлович подписал «Предложение об устройстве Музеума в Шепелевском доме и Эрмитажном здании с перестройкой оных». Окончательный вариант утвердили только через год, а реально строительство началось лишь в 1842-м, под руководством стареющего Василия Стасова и энергичного Николая Ефимова.

Причина столь длительной задержки объяснялась строптивостью немца, не желавшего считаться с мнением Стасова и Ефимова, настаивавших на некоторых необходимых изменениях в проекте.

Фон Кленце писал гневно, что не желает что-либо исправлять «в угодность какому-нибудь архитектору, который не понял моих идей и поэтому полагает, что может меня преобразовать». Но и Стасов был не лыком шит. Он все вопросы решал на высшем уровне. В итоге немец был вынужден отреагировать на царские реляции такими словами: «На перемены, основанные на высочайших повелениях, я соглашаюсь тем охотнее, что они не имеют невыгодного влияния на отдельные части».

А перемены, надо сказать, имели в ряде случаев влияние более чем выгодное для всего проекта Нового Эрмитажа. И один из таких случаев — это фигуры атлантов. По плану Кленце, они были матовыми. На том, чтобы камень был отполирован до блеска, настаивал именно Николай Ефимов, являвшийся директором-распорядителем по сооружению Нового Эрмитажа. Русский зодчий, в отличие от немца, который до создания проекта не был никогда в Петербурге, а впоследствии приехал в столицу Российской империи лишь единожды — за гонораром, понимал, как невыигрышно будут смотреться в сыром и промозглом городе атланты, выполненные в варианте, предложенном фон Кленце.

Будучи главным оппонентом немца, Ефимов сумел отстоять свою точку зрения. Трудно сказать, насколько реализованный проект понравился Лео фон Кленце, но Николаю I понравился точно. Директор Эрмитажа Михаил Пиотровский уверяет, что это было «его любимое творение».

А для кого из петербуржцев оно не любимое? Думаю, нет таких.