Ленинградец о Петербурге. Петербуржец о Ленинграде 

Продолжение

(начало можно посмотреть ЗДЕСЬ)

Л: Когда меня спрашивают о портрете города, я представляю себе слиток, в котором сплавлено золото и серебро: золота меньше, серебра больше — золото «акварельной» нити фасадов и серебро вод и небес.
И еще представляю, что у города есть ЛИК, ЛИЦО и МАСКИ.

ЛИК города — это тот идеальный образ Санкт-Петербурга, который мы, собственно, и называем городом-музеем, Северной Венецией, Пальмирой, который в целом включен в список Всемирного культурного наследия ЮНЕСКО. Этот ЛИК чаще является в моменты испытаний как некий абсолютный архитектурный и природный дух. Тогда уходит из городской среды все временное, мелочное и наносное и возникает город чистой идеи и красоты, за которую его жители готовы и жизнь отдать.

Стройные перспективы лучей-улиц, отраженные в каналах линии строгих фасадов, колоннады площадей, просторы садов на берегах Невы и скрывающаяся за великолепием этой рукотворной декорации драма повседневной жизни в рядовой застройке, в тяжелом, казалось бы непригодном для счастливой жизни, климате всегда воспринимались горожанами как некое удивительное, неизбежное и одновременно естественное соединение общего и частного, бренного и вечного. Кажется, что кратковременность личного бытия и скромность собственного быта воспринимаются петербуржцами как естественная плата за само счастье родиться и право прожить жизнь и умереть в красивейшем городе света. Вспомни хотя бы свое детство…

П: Ленинград. Живем на Дворцовой набережной в огромной комнате с темным деревянным потолком высотой метров в пять. Комната — часть большой коммунальной квартиры, когда-то принадлежавшей моему деду, после его ареста и ссылки превратившейся в коммунальное прибежище ленинградской интеллигенции. Соседи — семья военврача, профессора и полковника Алисова. Они люди зажиточные и достаточно нелюдимые. Но у них огромное достоинство — огненно-рыжий, цвета красного дерева ирландский сеттер Туман. Тумка и добрейший мудрый кот Кузьма — мои друзья.

Кузька принадлежал семье, где главным лицом была Ольга Ивановна Панфилова, художник-реставратор Эрмитажа. (Посмотрите на портрет Кругликовой кисти Михаила Нестерова — вылитая Ольга Ивановна). Кроме мудрых, самых первых в моей жизни советов по акварели и запаха ее постоянно убегавшего из видавшего виды ковшика крепчайшего кофе, она одарила меня еще и своим старинным мольбертом, с которым я неразлучен, кажется, всю жизнь.

Ее мужа, рентгенолога-ученого Тихона Николаевича Сильченко, помню плохо, но врезался в память его ежеутренний торжественный проход через огромную, без окон кухню, где шипели керогазы, убегал пресловутый кофе и дежурил недремлющий Туман. В ванную комнату он шел прямой, бесконечно высокий, в шлепанцах, запахнутый в какой-то удивительно бесцветный халат, а на плече его, как филин, гордо восседал зеленоглазый Кузя. Умывальником всем обитателям служила древняя, почти римская, огромная ванна на бронзовых лапах, горячая вода — от дровяного титана, а на дверях потрепанной войной и коммунальным бытом некогда прекрасной квартиры — ручки: орлиные лапы с круглыми деревянными шарами.

Парадная наша примечательная: живут там академики Тарле и Орбели. Система дворов выводит с Дворцовой набережной на Миллионную (тогдашнюю улицу Халтурина). В одном из домов проживала и семья Бориса Борисовича Пиотровского — знаменитого директора Эрмитажа. Так что с его сыном, нынешним директором Эрмитажа Михаилом Борисовичем Пиотровским, мы, не водя тогда дружбы, вполне могли лазить по одним и тем же обледеневшим и обитым жестью поленницам, загромождавшим все дворы и хранившим ценный дровяной запас каждой семьи. Впрочем, и у Пиотровских, и у нас дрова хранились в подвальных сарайчиках, куда мы с отцом наведывались регулярно.

Вворачивалась в патрон своя личная (ценность!) лампочка, набиралась в пропахшей сыроватой древесной прелью каморке вязанка дров, лампочка выворачивалась, укладывалась в карман старого пальто. Дрова доставлялись в комнату и складывались за печь какой-то особой «герметичной» конструкции. Печь была большущей и очень жаркой. За особое значение в жизни семьи ее все любили. И помню, как мама, согреваясь, прислонялась к ней спиной и руками.

Сколько помню, после блокады мама хронически болела, но держалась (сейчас-то я понимаю, чего это стоило), и семья всегда была у нее как у Христа за пазухой. Умела, как мне кажется, все: прекрасно знала театр и литературу, замечательно играла «на слух» на фортепиано, удивительно вкусно готовила, а в трудные послевоенные годы — обшивала всю семью, и звук ее простенькой ручной швейной машинки всегда сопровождал мою детскую вечернюю дремоту. Вот тени на стенах от прикрытой косынкой лампы превращаются то в каких-то странных чертей, то в прекрасных ангелов. Мне и страшновато, и как-то сладостно засыпать: стучит машинка, печь теплая, под кроватью посапывает щенок, отец спит, и мама меня уже перекрестила на сон грядущий…

Л: Годы испытаний и героики сменяет обыденная жизнь. Тогда и является ЛИЦО города. Город — наш «муравейник», он не существует вне нас, вне повседневности бытия; этот город с построенными в наше время домами, с нашими действиями в нем — не памятник, живой город. Как живем, как ведем себя, как пользуемся наследством — таков и он — современный Петербург, таково и его ЛИЦО: озабоченное, нахмуренное или спокойное.

П: Бледное же и исхудавшее лицо города моего детства еще часто посещала тень печали. Ленинград редко улыбался и совсем не шумел, как нынешний полнокровный и многообразный Петербург.

…Взвыли протяжно трубы, медные тарелки ударили с дрожью, женщины заплакали. Из парадного к грузовику с бортами, опущенными и украшенными кумачом, понесли долгий ящик, тоже околоченный красным и черным, в оборочку.

Процессия двинулась тягуче по ленинградской улице, ужасая прохожих безнадежностью события.

В послевоенные годы городскую тишину мало что нарушало. Тишина эта установилась как бы в дань Победе, в отрицание тягостных пронзительных голосов войны, от которых так устали ленинградцы.

Машин было немного. Разномастные чадящие бензином автобусы ходили хоть и регулярно, но редко. Городские звуки состояли из автомобильных гудков, звонков трогавшихся трамвайных составов и погрохатывания ломовых телег, развозивших с провиантских складов по большей части пахучие бочки с сельдью и огурцами, ящики с водкой, портвейном и конфетами.

Праздное шатание в будни не было заведено, население, одетое по преимуществу в черное и бурое, сосредоточенно передвигалось по тому или иному маршруту, в соответствии с установленной целью. Мужчины — чаще в форме или в полувоенном, со следами споротых знаков различия, а кто в штатском — непременно в фуражке или сапогах. Улицы же казались какими-то болезненно выцветшими, и в целом было довольно пустынно для глаза и для слуха.

Звуки советских похоронных процессий тех лет повергали меня в какое-то особое горестное настроение, и встреч этих я не любил, однако с упорством они подстерегали меня, послевоенного позднего ребенка, поселяя в душе тревогу за немолодых, переживших войну родителей.

Торчащий за кабиной бедный обелиск, сваренный заводским умельцем из бросовых железных трубочек и арматуры, был окрашен «серебрянкой» и увенчан красной звездочкой. Обилие венков из елового лапника роднило его с новогодней елкой — и формой, и тревожным запахом. (Вообще, о роли «серебрянки» в советской эстетике — рассказ особый. Может быть, именно из-за кладбищенского ее применения, дешевизны, особого аромата смеси со сладким весенним дымом я всю жизнь ненавидел заведенную с незапамятных времен покраску «серебрянкой» уличных фонарей и позже расправился с этой ленинградской традицией при первой же возможности).

Выдерживать скорость горестной толпы грузовику давалось не без труда, и его мотор подвывал в тон похоронному маршу.

Еще больше подчеркивали печаль картины мальчишки, временами с грохотом вылетавшие по лещадным тротуарам переулков на самодельных деревянных самокатах с колесиками из шарикоподшипников, и безногие инвалиды, сидевшие у подвальных пивных на тачках с такими же шарикоподшипниками, только не двумя, а четырьмя, по углам, и с двумя похожими на утюги досками, чтобы отталкиваться от «грешной земли». Тяжелые, со сбитыми пальцами руки крепко держали эти «утюги». Рядом чернела кепка или старая пилотка — для милостыни. У некоторых ужасные следы ранений были на лицах и коротко стриженных головах, иной раз не хватало лицевой или черепной кости, и под кожей пульсировало что-то незащищенное и живое.

Из подвалов, приспособленных под склады провизии, несло кислятиной. Иногда в оконце, что побольше, появлялась бесцветная фигура в грязном фартуке, с трудом выкатывающая из подвальной пропасти очередную бочку огурцов или сельди. У магазинов располагались бабки (с неизменным мешком ароматных семечек, мерным стаканчиком и заранее свернутыми газетными фунтиками) и точильщики. Этим мы несли домашние ножи и ножницы, но особой популярностью пользовалось их ремесло у мясников. На брезентовый фартук летели синие и желтые искры из-под точильного камня, нога ровно покачивала косую деревяшку педали, крутился шкив, на глазах плоский, как камбала, мясницкий топор преображался в сияющую секиру.

Из магазинных дворов вытарчивали зеленые носы грузовиков (круглые с добрым выражением — у «Фордов» и тупые, агрессивные — у «Шевролетов» и «Студебеккеров»), выворачивали на мягком резиновом ходу телеги с порожними бидонами, запряженные лохматыми лошадьми — битюгами, нещадно грохотавшими по булыжнику огромными копытами. А медные звуки труб, тяжелое дыхание барабана и женский плач стихали в поворотах ленинградских улиц.

Л: Но есть еще и МАСКИ, которые город примеряет в дни праздников, фестивалей, в дни радости и веселий. Это еще и мишура витрин, вывесок, рекламы.

Мне кажется очень важным, чтобы эти МАСКИ не исказили ЛИЦО, чтобы ЛИЦО не превратилось в гримасу, оскверняющую прекрасный и серьезный ЛИК Петербурга.

Однако есть МАСКА, которая ему наиболее к лицу, образ, который город наиболее чтит. Всмотритесь в детали фасадов и мостов, гранитный декор набережных, в хитросплетения узоров чугунных оград, бронзу монументов и триумфальных арок.

Бесчисленные геральдические львы и орлы, прихотливые композиции из шлемов, ликторских пучков, щитов и панцирей — военной «арматуры». Всадники, императоры и полководцы, Ангелы и Гении Славы на тяжелых колесницах, монументы и храмы, посвященные славе русского оружия и русского флота, пронизывают живую ткань города. Отовсюду за нами будто наблюдает серьезный взор из-под стального забрала рыцарского шлема. Имперский, военный Петербург. Построенный как столица-форпост, город всегда чтил военную и морскую историю Отечества. Марши и парады, военные оркестры, андреевские флаги, память о Петровых «викториях» и драме Цусимы, героическая летопись 900-дневной блокады Ленинграда, всегдашнее уважительное отношение к военным и военной форме, «Аврора» и боевые корабли на Неве — естественные приметы города, даже для архитектуры которого характерны особая стройность и «подтянутость», почти что военный ранжир, субординация и соподчиненность архитектурных стилей, архитектурных ансамблей и зданий.

Вот этот фасад, несомненно, принадлежит зданию-полководцу, а эти, очевидно, дома-рядовые. Но как без тех, так и без других не представить стройного парадного порядка ансамблевой застройки Петербурга. Незаметно этот строгий наряд, эта МАСКА становятся неотделимы от ЛИЦА города и добавляют своеобразия его ЛИКУ.

П: Мое детство и юность прошли как раз за фасадом скорее дома-полководца. Еще на подходе встречали меня друзья — два льва с отбитыми носами на редких для нынешней поры деревянных воротах нашего дома. Говорят, он некогда принадлежал крупному сановнику, а деревянные ворота со львами — признак ранней петербургской архитектуры. Со львами связывали меня очень личные отношения: будто были они живыми, но пострадавшими от войны: один — больше, другой  - меньше. Они были ветеранами и многое повидали. И впрямь, деревянных петербургских львов чудом не сожгли в блокадных ленинградских печурках.

В квартиру же вели высокие дубовые двери. Вверху полукруглые, были они по периметру обиты пересохшим и оттого потрескавшимся кожаным валиком — чтобы в притвор не сквозило.

Одна их створка была замкнута навек тяжелым кованым крюком, в междверии же — обустроены полки по числу семей нашей немалой коммунальной квартиры. Там, на отслуживших клеенках с рыжими следами чайников и утюгов, на засаленных советских газетах лежал скарб: перевязанные бечевкой пыльные зачитанные журналы, отчеты каких-то конференций, в жестянках — погнутые гвозди и нехитрый инструмент к ним в придачу. Стояли консервные банки с тушенкой — на черный день, обернутые грубой серой замасленной бумагой. Громоздились суповые кастрюли, синие и зеленые, с побитой эмалью и на тех местах почерневшие.

В послевоенные годы холодильников не было вовсе. Хранили обеды, где попрохладнее: между дверей больших выстуженных ленинградских квартир, а то и вывешивая веревочные сетки — «авоськи» с провизией «на воздух», цепляя за оконную щеколду. Масло опускали в холодную воду, чтобы не таяло, и не имели привычки запасаться свежим впрок.

В магазин на углу ходили ежедневно, покупая на утренние бутерброды по сто — сто пятьдесят граммов колбасы, сыра, иной раз — по пятьдесят икры (черной зернистой или прессованной «паюсной»: красная в те времена почиталась за больший деликатес). Магазинов поблизости было два. Имели они странные, устоявшиеся с довоенной поры прозвища: один звался «девяткой» (хотя номер на нем был «59»), другой — «дохлым» или «подыхаловкой» (не иначе как за скудость ассортимента).

Вообще, к особенностям речи той поры стоит отнести как пронзительную ленинградскую чистоту произношения, родственную разве что ясности антиквы и архитектурных перспектив, так и своеобразие старопетербургских острых прозвищ и определений, с годами, увы, утраченных. Про человека в коротковатых, поддернутых брюках, одетого тесно, не по росту, говорилось «одет как стрюцкий», невоспитанность и грубоватость почитались за «скобарство», «городская» булка звалась «французской», леденцы — «ландрин» и никогда не говорили по-московски «булоШная», но всегда чеканили «че». (Для меня в ленинградской четкости, в уважении к гласным и согласным — много общего с итальянским языком).

Другая створка была входной. По сторонам располагались звонки, крепко прикрученные или болтавшиеся на хилом проводке. Помните, у Мандельштама: «Я на лестнице черной живу, и в висок ударяет мне вырванный с мясом звонок…» Был среди них совсем невзрачный, какой-то выцветший с пожелтевшей костяной кнопочкой и мелкой чернильной подписью в мутном целлулоидном окошечке: «Сильченко», «Панфилова». Это Ольга Ивановна, эрмитажный реставратор-живописец. Звонок так и не поменялся до самого нашего отъезда из бескрайней квартиры моего деда, превращенной в «коммунальную» в конце тридцатых.

Кнопка же нашего звонка выглядела иначе. На квадрате желтоватого мрамора выделялась позолотой пафосная надпись «звонить Уралову». (Это следствие тогдашней службы моего отца на Мраморном заводе — единственная привилегия при более чем скромной зарплате). Как пароль, этот звонок 30 лет вводил меня через наш огромный коммунальный мир в отдаленное семейное логово, которое, как и Иосиф Бродский, я назвал бы «полторы комнаты».

Я вспоминаю коммунальный быт без восторга (да и как иначе, если годами преследует меня один и тот же сон: будто и дом мой не вполне мой, а живут в нем еще малознакомые, нелюбимые, чужие люди, и сердце сжимается от безысходности), но и беззлобно, скорее — с теплом, ведь люди, окружавшие меня тогда, — часть моего детства.

Почти никого из них нет на этом свете, и вряд ли их имена и характеры возникнут где-либо, кроме этих записей.

Скроются навсегда за дверьми своих комнат фигуры взрослых и фигурки детей, в пижамах, шлепанцах, фетровых ботиках, френчах, тяжелых драповых пальто на вате с седыми каракулевыми воротниками, утечет запах кофе, убегающего из почерневшего ковшичка у Ольги Ивановны, последний раз согреет нашу пустоватую комнату, выстуженную за ночь, большая круглая печь, и ее разберут в угоду безликой чугунной гармошке центрального отопления и полутора квадратным метрам жилплощади, а мама последний раз принесет вечерком с кухни дымящуюся «с пылу с жару» котлетку нам с отцом на пробу, и светофорные глаза доброго нахмуренного Кузи — соседского кота — погаснут в квартирных закоулках.

Л: Каждый из почти пяти миллионов петербуржцев видит прошлое, настоящее и будущее города по-своему. Мне же представляется, что то, в чем зачастую принято упрекать Петербург — его неспешность в окончательном «самоопределении» в качестве культурной, финансовой, научной или туристической столицы, его инстинктивное и традиционное неприятие резких модернистских преобразований, на деле — фундаментальное достояние своеобразного города-государства. Санкт-Петербург — еще не оцененный по достоинству архипелаг памяти культурных связей и традиций поколений, народов и времен. Его консервативность — очень серьезный фильтр для сквозящей из всех щелей стилевой и вкусовой беспринципности и конформизма нового времени. Традиционный академизм и классичность наиболее «античного» из современных российских и, возможно, европейских городов, независимость суждений его жителей дают надежду на важную для современного общества роль Петербурга как города-эксперта, центра культурной экологии России. Это трудная, но необходимая нашей Родине миссионерская роль.

Вообще, я бы сказал, что петербургский стиль — это не только его многоликая архитектура. Это и воздух города, его душа, его метафизика. Это и поведение петербуржца: как он относится к себе, к городу, к окружающим людям, что он может и чего он не может себе позволить... В конечном счете, петербургский стиль — это определенная система сознательно избранных самоограничений. О вкусах не спорят, но, возможно, в XXI веке именно петербургский вкус вновь станет эталонным: Петербург всегда был городом сдержанной, точной меры. А, как известно, хороший вкус — это именно чувство меры. И еще я надеюсь, что город не покинет бескорыстная и жертвенная любовь его жителей, которая создавала и защищала его в предыдущие века, ведь, как сказала Анна Ахматова:

Но ни на что не променяем пышный
Гранитный город славы и беды,
Широких рек сияющие льды,
Бессолнечные, мрачные сады
И голос Музы еле слышной.